О нас пишут

19 марта 2025

«Педагогическая поэма». А. Макаренко.
Театр «Мастеровые» (Набережные Челны).
Режиссер Егор Чернышов, художник Светлана Тужикова, инсценировка Ярославы Пулинович.

Толстая книга Антона Семеновича Макаренко «Педагогическая поэма» — роман, проза и совсем не поэма, хотя есть в этой книге романтическая тема…

Макаренко — не профессор Преображенский, никто из его расчеловеченных Гражданской войной воспитанников, прибывавших в колонию агрессивными зверьками, в дальнейшем не воровал и не бандитствовал. Если верить источникам, эксперимент по созданию нового человека удался. И, конечно, если верить тем трем тысячам учеников, что трое суток несли почетный караул у гроба своего учителя.

Спектакль Егора Чернышова «Педагогическая поэма» по пьесе Ярославы Пулинович — тоже не поэма, а сценически аранжированный концепт, хотя и идет под благородную фортепианную музыку, которая держит его ритмический строй, облагораживая тему.

Его главный герой — интеллигент-книжник в круглых очках, из абстрактных педагогических теорий, начиная с Руссо, вычитывающий и складывающий свою практическую систему воспитания беспризорников. В этой системе много подробностей: и коллективный мотивированный труд, и доверие (никаких заборов и охраны), и сменяемое самоуправление — прообраз демократической власти народа. Но главное — Макаренко не врал. Если кто помнит книгу, его первая оплеуха колонисту, отказавшемуся заготавливать дрова, была чистой истерикой, приступом бессильной (и непозволительной для педагога) ярости. И повернула все: ребята столкнулись с искренним отчаянием живого человека.

И была ли система? Да, был изначальный тезис о ритуальном сжигании прошлого, обнулении преступной биографии. А в остальном, может быть, только честное человеческое отношение к людям. То самое, когда, согласно Канту, любой человек — цель и никогда не средство. «Не было никакой системы, просто вы их любили», — свидетельствует в финале учительница Лидочка (Александра Петрова).

Задник сцены и огромные грифельные доски на колесиках расчерчены мелом: тут формулы и схемы из разных наук — иллюзия знаний о мире. Еще есть старая парта, брусья из физкультурного зала и железные кровати. Функционал. Так же четко, почти геометрически, расчерчена драматургическая история педагога Макаренко, который вывел в люди сотни и тысячи малолетних преступников, превратил воров в граждан и умер в подмосковной электричке. По одной версии, в кармане у него лежал вызов на допрос в НКВД. По другой — на московском вокзале его ждал арест. Впрочем, во всех источниках смерть Макаренко имеет оговорку «версия», и что это было — никто не скажет, история темная, советская. Есть свидетельства, что в портфеле (вариант — чемоданчике, даже этого мы достоверно не знаем, такие всегда у истории свидетели…) он вез на киностудию сценарий, а есть — что такой разрыв сердца характерен только при отравлении ядами.

Так или иначе, важно, что канонизированный в пантеоне великих педагогов ХХ века Макаренко к концу жизни уже сильно не нравился властям, педагогическая система его была признана антисоветской. Правда, и сам он с начала 1930-х работал в учреждении со страшной аббревиатурой НКВД на административной должности, надзирая за коммунами и колониями, отлученный от практической педагогики. Работой был недоволен. Его рапортом об увольнении из органов и начинает свой драматургический ход пьеса Я. Пулинович. В связи с рапортом Макаренко допрашивает Следователь, взрыхляя разные подробности жизни Антона Семеновича, в частности — отношения с братом Виталием, белоэмигрантом (кстати, законам коммуны научил его именно воевавший в Первую мировую брат — главный источник биографических сведений о брате Антоне).

В спектакле строго, поэпизодно, чередуются и сплетаются две линии. Первая — допрос Макаренко в Киеве в 1936 году. Вторая — организация и первый год колонии им. Горького в Полтаве в 1920-м, возникающая в форме флэшбеков. Между ними (наверное, это было навеяно «последней электричкой») — перроны и вокзалы разных городов 1936 года, от Конотопа до Брянска и Калуги: бывшие колонисты спасают Учителя от ареста, покупая ему билеты и передавая «с рук на руки», из города в город. Беги, Учитель, беги!

Каждая встреча возвращает нас в Полтаву 1920-го: встретился с Женей Задоровым (Артемий Зайцев) — вот и флэшбек про Задорова, который пообещал не воровать и сдержал слово. Встретил Макаренко на вокзале Калуги Илью Гуда (отлично сыгранного Дмитрием Жуковым) — вот и история о Гуде и о том, как было покончено в колонии с поножовщиной. Если изобразить композицию на грифельной доске — получатся две прямые линии, обвитые спиралью воспоминаний, возвращающих сюжет на рельсы 1936 года. В финале Макаренко доезжает до Полтавы — посмотреть на свою бывшую колонию, обнесенную теперь колючей проволокой («А все равно воруют и режут», — констатирует бородатый завхоз Калина Иванович — Андрей Щербаков, помнящий, как во времена Макаренко не воровали и не резали). Здесь, на Полтавщине, и наступит час «поэмы»: в финале спектакля Макаренко страстно и проникновенно изложит суть своей Идеи о воспитании человека, процитирует Устав коммуны.

В спектакле прописана жесткая и внятная, словно вычерченная все тем же мелом на грифельной доске, вечная российская формула преследования неординарной личности и одновременно — неубиваемости ее. В одном недавнем спектакле цитируют мексиканскую поговорку: «Они хотели нас похоронить, они забрасывали нас землей, но они не знали, что мы семена». Вот это как будто про «Педагогическую поэму»: спектакль о том, как прорастает посеянное Макаренко, когда самого сеятеля и пахаря «засыпают землей» («времена изменились» — многократно повторено многими персонажами). Спектакль заканчивается свидетельством как раз про «засыпание землей»: хоронить Антона Семеновича Макаренко пришли три тысячи его учеников. И плакали, опуская гроб, как по отцу. Проросшие семена.

Впрочем, не все так просто. Донос на Учителя тоже написал ученик. Еще в 1928-м. И в спектакле Макаренко бежит от станции к станции (уже есть ордер на арест) не потому, что его педагогическая система противоречит власти, требовавшей безоглядной веры и отдачи себя — без вопросов и обоснований. И не потому, что против него давно Крупская (против нее тоже много кто…). А потому, что вынут из папочки донос (в спектакле ученик-доносчик назван Таранцом, надеюсь, что это псевдоним и нет опасности повторения «Молодой гвардии», когда предателем был объявлен Виктор Третьякевич и несколько десятилетий ушло на реабилитацию имени). В нужный момент истории, как и полагается, доносу Таранца, ставшего шишкой («кто донес — тот и начальник»), дают ход: все как обычно, «отечественные записки»…

В последние годы возникало несколько спектаклей о великих педагогических утопиях и их крахе в изменившемся времени 1930-х, в первую очередь это спектакли Дмитрия Егорова «Крестьяне о писателях» (Томский ТЮЗ) и «Республика ШКИД» (Свердловская драма). Я не видела «ШКИДу», но, судя по описаниям критиков, многое идейно и структурно роднит с ней «Педагогическую поэму». И фигура Учителя-новатора, и история воплотившейся Идеи, и становление дела, и крах его. И тема предательства (в свердловском спектакле большое место занимала документальная линия репрессированного Белыха и предавшего его Пантелеева — двух авторов одной книжки).

Спектакль Чернышова — Пулинович не стоит на безоговорочном документе, на архивном деле, он, и правда, скорее — поэма: по слову Тынянова, авторы «начинают там, где заканчивается документ», им важно лирико-публицистическое звучание истории Макаренко в длящемся времени. Урок его.

Сцена нового, торжественно-нарядного здания театра «Мастеровые» в Набережных Челнах — глубока и широка (да и сам театр, построенный за два года, просторен — 13 000 кв. метров!). Егор Чернышов обнажил сцену полностью. Бесприютная голость «на прострел» и незащищенность уютом — верный образ (когда Макаренко приезжает в 1920 году в полтавскую колонию — вся она разграблена. Белыми? Да нет, свои все открутили и вынесли — свидетельствует Калина Иванович). Но, заполняя режиссерские мизансцены, актеры бесконечно ходят вхолостую, просто мотаются туда-сюда: принесла ведро, переставила ведро, унесла ведро, сбегал вглубь — вернулся и сказал реплику. Режиссерский закон любого шага по сцене как осмысленной действенной необходимости тут явно не работает.

Но важно, что в спектакле есть энергетический и содержательный центр — отлично сыгранный Константином Цачуриным Макаренко, портретно ужасно похожий на фотографии в книжках. (На самом деле в спектакле два состава, и Цачурин меняется ролью с Александром Братенковым — Следователем, но я видела в роли Макаренко его). В центре «Педагогической поэмы» невидный, тихий, тощий (Макаренко всю жизнь был очень болезненным), пристально глядящий в зал бледноватый советский интеллигент, совсем не герой. И потому так сильно действуют на колонистов (буквально — по книге) взрывы человеческой ярости этого тихого и тщедушного учителя: как можно украсть?! у своих же?! порезать?! соврать?! В одной из сцен Макаренко с Калиной везут в больницу тифозных пацанов, впрягаясь в ремни, привязанные к кроватям, — и тянут, кружат, напрягая жилы. Внутреннее напряжение жил и при этом какой-то даже философский покой уверенного в своем нравственном чувстве человека — вот что транслирует Макаренко — Цачурин.

К 1930 году колонии, руководимые Макаренко (была еще и колония Дзержинского), вышли на 100%-ный уровень самообеспечения. Такой принцип монастырского хозяйствования. Или нэпманский. Но только трудились, зарабатывали, самоопределялись. Это «самоопределение» всегда и было подозрительным для власти (надо же, производство ФЭДов-то как выросло! С чего бы?) — так же, как это было в коммуне Топорова на Алтае («Крестьяне о писателях»), в Школе им. Достоевского Сороки-Росинского — легендарного Викниксора, отлученного Крупской в 1925 году от воспитания подростков, задолго до смерти под трамваем в 1960 году…

«Педагогическая поэма» действует содержательно, серьезно, эмоционально, она возбуждает историческую память, заставляя зал думать «о времени и о себе», о судьбе учителя, о верности/предательстве учеников, о совести. И о том, как говорит Макаренко, что «только в свободном обществе можно воспитать счастливого человека».

И самой «означающей» кажется мне сцена, когда «в три ведра и три швабры» Макаренко, Лидочка и Калина Иванович моют пол — планшет сцены. Да, придут — натопчут, плюнут и разотрут. Но прийти должны на чистый пол.


МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ
Фото: ЕЛЕНА КОНОВАЛОВА
Петербургский театральный журнал

https://ptj.spb.ru/blog/begi-uchitel-begi/